Сын трудного отца | Колин Грант | TEDxBrighton

Колин Грант в течение своей жизни изучал эмоциональное пространство между ним и его отцом. Рождённый в Англии от родителей ямайцев, Грант рассказывает нам об опыте, общем для всего его сообщества иммигрантов, и о том, как он нашёл в себе силы простить отца, который отказался от него.

Это выступление записано на мероприятии TEDx, независимо организованном местным сообществом с использованием формата конференций TED. Узнайте больше на http://ted.com/tedx

Это фотография человека,

чьё убийство я планировал

на протяжении многих лет.

Это мой отец

Клинтон Джордж «Мешкоглаз» Грант.

Его так прозвали

из-за вечных мешков под глазами.

10-летним мальчишкой вместе с братьями

я мечтал о том, чтобы соскаблить яд

с ловушки для мух в его кофе

или измельчить стекло

и подсыпать ему в завтрак,

скомкать ковёр на лестнице,

чтобы он споткнулся и сломал себе шею.

Но когда наступал тот день, он обязательно

пропускал ту самую ступеньку,

выбегал из дома впопыхах

так и не выпив ни глотка кофе,

ни съев ни кусочка.

На протяжении многих лет

я боялся, что мой отец умрёт раньше,

чем мне удастся его убить.

(Смех)

До тех самых пор, пока мама
не попросила его уйти

и никогда не возвращаться,

«Мешкоглаз» был для нас
вселяющим страх огром.

Он всегда находился в одном шаге
от ярости,

как и я, как видите.

Он работал ночами
в «Воксхолл Моторз» в Лутоне

и требовал полной тишины дома,

поэтому, приходя домой из школы

в 15:30 дня, мы собирались
перед телевизором

и, сродни взломщикам сейфов,

вертели ручку громкости телевизора,

пока практически ничего не было слышно.

Порой в такие моменты

по дому раздавалось

столько шиканья,

что я представлял нас

экипажем немецкой подводной лодки,

крадущейся вдоль границ океана,

в то время как на поверхности

патрулирует флотилия «Мешкоглаза»,

готовая уничтожить нас

при малейшем звуке.

Урок был довольно прост:

«Не привлекай к себе внимания

как дома, так и за его пределами».

Возможно, это был урок
наученного жизнью мигранта.

Нам нужно было быть
тише воды, ниже травы,

поэтому никакого общения

между «Мешкоглазом» и нами не было,

а звук, которого мы ждали больше всего —

помните, как вы ребёнком ждали,

когда отец вернётся домой
и то ощущение счастья —

вы ждали звука открывающейся двери.

Звуком, которого ждали мы

был щелчок закрывающейся двери,

который бы означал, что он ушёл
и больше не вернётся.

Так, в течение 30 лет

я ни разу не взглянул на отца,
а он на меня.

Мы ни разу не поговорили за 30 лет,

но несколько лет назад я решил

обратить на него своё внимание.

«За тобой наблюдают.

На самом деле.

За вами наблюдают».

Это была его мантра для нас, его детей.

Снова и снова он повторял нам эту фразу.

Это был 1970 год, Лутон,

где он работал на «Воксхолл Моторз»

и был выходцем с Ямайки.

Его фраза означала,

что за нами, детьми ямайского эмигранта,

постоянно наблюдают,

следят за каждым шагом,
смотрят, соответствуем ли мы

стереотипу, сложившемуся о нас
у местного населения

как о безответственных, ленивых,

обречённых на преступную жизнь.

За вами наблюдают,

поэтому опровергните ожидания на ваш счёт.

На этот счёт, «Мешкоглаз» и его друзья,

преимущественно выходцы с Ямайки,

были своего рода примерами
образцового поведения:

покажи миру свою лучшую сторону,

покажи миру своё лучшее лицо.

Если вы видели фотографии

прибытия иммигрантов с Карибских островов

в 40-е и 50-е годы,

то, возможно, заметили у многих мужчин

фетровые шляпы.

Так вот, не было такой традиции
носить фетровые шляпы на Ямайке.

Они придумали эту традицию
для приезда сюда.

Они хотели создать себе такой образ,

как хотели быть принятыми,

чтобы их внешний вид

и прозвища, которые они дали сами себе,

определяли бы их самих.

Так, «Мешкоглаз» был лысым
и с мешками под глазами.

«Чистоботиночник» очень
заботился о своей обуви.

«Беспокойный» постоянно нервничал.

У «Часов» одна рука была длиннее другой.

(Смех)

Но больше всех мне нравится тип,
которого звали «Летняя одежда».

Когда он приехал сюда

из Ямайки в начале 60-х,

он носил лёгкий летний костюм,

не обращая внимания на погоду.

Разбираясь в их жизни,

я спросил у мамы: «Что случилось
с "Летней Одеждой"?»

Она ответила: «Он простудился и умер».
(Смех)

Но люди вроде «Летней Одежды»

научили нас важности стиля.

Возможно, их стиль был
немного преувеличен,

потому что они боялись быть непринятыми

цивилизованным обществом,

и они передали это ощущение

беспокойство нам, следующему поколению,

до такой степени, что пока я рос,

если по ТВ или радио

сообщали о чернокожем,

совершившем какое-то преступление —

уличное ограбление или грабёж —

мы морщились вместе с нашими родителями,

потому что это нас всех компрометировало.

Ты представлял не только себя.

Ты представлял группу людей,

и было жутко даже предположить,

что и тебя могут воспринять

таким же образом.

Вот чему предстояло бросить вызов.

Наш отец и многие его товарищи

были передатчиками, неспособными на приём.

У них была задача передавать,
а не принимать.

А наше дело было сидеть тихо.

Когда наш отец разговаривал с нами,

это было духовным наставлением.

Они опирались на уверенность

считать сомнения угрозой их авторитету.

А когда я работаю дома, пишу

и после дня такой работы сбегаю вниз,

мне не терпится поговорить
о Маркусе Гарви или Бобе Марли,

и слова вылетают из моих уст, как бабочки,

и я настолько взволнован,
что мои дети тормозят меня

и говорят: «Пап, это никому не интересно».

(Смех)

Но на самом деле, им всё интересно.

Они наводят мосты.

Так или иначе, они ищут связь с вами.

Они строят свою жизнь в соответствии
с историей вашей жизни,

и я так делал с моим отцом
и мамой, и, возможно,

«Мешкоглаз» делал то же самое
со своим отцом.

Для меня многое стало понятно

по мере того, как я узнавал его жизнь

и понял смысл поговорки

коренных американцев:

«Не суди человека, пока не походишь

в его мокасинах».

При отображении его жизни было

намного проще представить

жизнь карибских мигрантов в 70-е годы

с мисками пластиковых фруктов,

полистироловыми потолками,

диванами, навечно зачехлёнными

в транспортировочную плёнку,
в которой их доставили.

Но намного сложнее было разобраться

в эмоциональной обстановке

между поколениями.

А старая пословица о том,
что с годами приходит мудрость,

не верна.

С возрастом появляется налёт солидности,

а также налёт малоприятной правды.

Правдой было то, что мои родители —

моя мать, а с ней и мой отец —

не доверяли государству моё обучение.

Вы только послушайте, как я говорю.

Они решили, что отправят меня
учиться в частную школу,

но мой отец работал в «Воксхолл Моторз».

Довольно сложно оплачивать
обучение в частной школе

и кормить ораву детей.

Я помню, как пошёл в школу

на вступительный экзамен
и как мой отец сказал

священнику — это была
католическая школа, —

что он хочет лучшего
"сообразования" для своего сына,

хотя он сам, мой отец,

никогда даже анализа не сдавал,

не говоря уже о вступительных экзаменах.

И чтобы оплачивать моё обучение,

ему приходилось выкручиваться.

Так, отец копил деньги
на моё образование,

продавая контрабанду
из багажника своей машины,

что усложнялось ещё и тем,

что это была не его машина.

Отец был бы рад иметь такую машину,

но у него была только побитая «Мини»,

и он никогда, будучи ямайцем,
приехавшим в эту страну,

не имел водительских прав,

не платил страховку,
не имел талона о техосмотре.

Он думал: «Я умею водить,

зачем мне нужно
подтверждение от государства?»

Было непросто, когда нас
останавливала полиция,

а останавливала она нас часто,

и меня всегда впечатляло то,

как мой отец разбирался с полицией.

Он немедленно повышал
полицейского в звании,

так, полицейский Блоггс
становился инспектором Блоггсом

по ходу беседы

и немедленно отпускал нас.

Так мой отец демонстрировал то,
что на Ямайке

называется «Притвориться дурачком,
чтобы поймать мудреца».

Но от этого также оставалось впечатление,

что он позволяет полицейскому

унизить, умалить себя —

и мне 10-летнему этобыло понятно,

но было в том и двойственное
отношение к властям.

Так, с одной стороны, это было

насмешкой над властью,

но с другой стороны, это было почтение

по отношению к властям.

Эти карибские мигранты

вели себя преувеличенно послушно,

что было очень странно,
и даже поразительно,

поскольку мигранты — бесстрашные люди.

Они оставляли свои дома.
Мои отец и мать

уехали из Ямайки и проехали 6 000 км,

и тем не менее, они были
обескуражены путешествием.

Они робели,

и где-то по ходу путешествия

естественный порядок вещей изменился.

Дети стали родителями для своих родителей.

Люди с Карибов приезжали сюда
с пятилетним планом:

они поработают, немного накопят
и уедут обратно,

но 5 лет превращались в 10,
10 становились 15,

и прежде, чем ты осознаешь что-то,
ты уже меняешь обои,

и именно в этот момент
ты понимаешь, что ты остаёшься.

И хотя у наших родителей

и оставалось ощущение некой временности,

мы, дети, знали, что игры закончились.

Я думаю, они понимали,

что больше не могут жить теми идеалами,

к которым они привыкли.

Реальность была абсолютно другой.

Также и ситуация с моим образованием

была абсолютно другой.

Начав этот процесс,
мой отец его так и не закончил.

Он оставил это моей матери,

и, как сказал Джордж Лемминг,

моя мать стала мне отцом.

Даже в его отсутствие
его мантра продолжала работать:

за тобой наблюдают.

Но такая повышенная бдительность
может привести к беспокойству

такому сильному, что годы спустя, изучая,

почему стольким чернокожим

поставлен диагноз шизофрения —

в шесть раз чаще, чем обычно, —

я не удивился словам психиатра:

«Чернокожие люди обучены в паранойе».

И мне интересно, что бы по этому поводу
сказал «Мешкоглаз».

Теперь и у меня самого был 10-летний сын,

и я задумался о «Мешкоглазе»

и решил его разыскать.

Он вернулся в Лутон и ему было 82,

я не видел его более 30 лет,

и когда он открыл дверь,

я увидел маленького человека
с сияющими, смеющимися глазами,

он улыбался, а я никогда не видел,
как он улыбается.

Меня это очень смутило.

Но когда мы присели, с ним было
несколько его карибских друзей,

они вспоминали старые времена,

и мой отец смотрел на меня,

он смотрел так,

словно я могу в любой момент исчезнуть,
так же неожиданно, как и появился.

Он повернулся к своим друзьям и сказал:

«С этим малым у меня глубокая,
глубокая связь,

глубокая, глубокая связь».

Только я этого не чувствовал.

Если и было что-то между нами,
то я этого не чувствовал,

настолько слабой она была.

И в ходе этой встречи мне казалось,

что меня прослушивали на роль
сына моего отца.

Когда вышла книга,

крупные газеты поместили лестные отзывы,

но в Лутоне читают не «Гардиан»,

а «Лутонские новости».

А в «Лутонских новостях» статья
об этой книге называлась так:

«Книга, которая может залечить
32-летний рубец».

Я понял, что этот заголовок
также подразумевает

раскол между двумя поколениями,

между людьми как я и
поколением моего отца,

но в карибской жизни нет традиции

издавать мемуары или биографии.

Зато есть обычай, по которому личные дела
не обсуждаются публично.

Но заголовок мне понравился,
и я действительно подумал,

что есть такая возможность,

что это послужит началом
нашего нового общения с отцом.

Возможно, это заполнит пустоту
между поколениями.

Эта книга может стать
средством восстановления.

Я даже начал чувствовать, что эта книга

может быть воспринята моим отцом

как акт сыновьей преданности.

Бедный, заблуждающийся глупец!

«Мешкоглаза» ужалило больше всего то,
что в его понимании было

выставлением его недостатков
на всеобщее обозрение.

Он был уязвлен моим предательством,

и на следующий день
он пошёл в редакцию газеты,

требуя права на ответ,

и он получил его с заголовком

«Мешкоглаз кусает в ответ».

Это был блестящий рассказ
о моём предательстве.

Я не был ему сыном.

Он был убеждён,

что его протащили через грязь,
и не мог этого допустить.

Он восстанавливал свое достоинство,
и ему это удалось,

и хотя я был разочарован,

но позже меня восхитила его позиция.

Остался еще порох в пороховницах,

хотя ему было уже 82 года.

И если это означало возврат

к 30 годам молчания,

мой отец бы сказал: «Так тому и быть».

Ямайцы скажут вам,
что факты не существуют,

есть только версии.

Все мы выбираем ту версию истории,

с которой нам проще жить.

Каждое поколение выстраивает
конструкцию взглядов,

разобрать которую они потом не желают

или зачастую не могут.

Но когда я писал, моя версия истории

начала меняться

и как бы отделилась от меня.

Моя ненависть к отцу прошла.

Я больше не желал ему смерти,
не хотел убить его,

и я почувствовал себя свободным,

намного свободнее, чем когда-либо.

И я подумал, что, может быть, смогу

передать это ощущение и ему.

Во время нашей первой встречи

я осознал, что у меня

очень мало личных фотографий,

когда я был ещё ребёнком.

Вот моя фотография,

когда мне было девять месяцев.

В оригинале на этой фотографии

меня держит на руках мой отец,
«Мешкоглаз»,

но когда мои родители разошлись, моя мать

вычеркнула его из нашей жизни.

Она взяла ножницы и вырезала
его из каждой фотографии,

и на протяжении многих лет
я говорил себе, что смысл

этой фотографии в том, что ты одинок,

у тебя нет поддержки.

Но можно и по-другому
взглянуть на эту фотографию.

Это фотография
представляет собой возможность

для воссоединения,

возможность объединиться с моим отцом,

и в моей тоске по отцовским рукам

я вынес на свет его самого.

На той первой встрече

возникли очень неловкие
и напряжённые моменты,

и чтобы снять напряжение,

мы решили пройтись.

И пока мы шли, я удивился тому,

что чувствовал себя, как ребёнок,

хоть и был намного выше моего отца.

Я был сантиметров на 30 выше отца.

Но он до сих пор оставался
большим человеком,

и я старался идти с ним в ногу.

И я понял, что он шёл так,

будто за ним всё ещё наблюдали,

но мне нравилась его походка.

Он шёл как человек,

проигравший финал футбольного кубка,

измеряя шаги под тяжестью
медали соболезнования.

Это было достоинство в поражении.

Спасибо.

(Аплодисменты)