Я провёл в плену 317 дней. Вот о чём я думал...

Винсент Кошетель провёл 317 дней в заложниках в 1998 году, работая в Чечне по заданию Управления Верховного комиссара ООН по делам беженцев. Впервые он рассказывает о своём опыте — начиная с того, каково жить в темноте, в подземелье, привязанным к кровати, и заканчивая повествованием о своих неожиданных диалогах с похитителями. В своём лирическом и мощном выступлении он объясняет, почему продолжает работать по сей день. С 2000-х годов число атак на сотрудников гуманитарных организаций утроилось, и он рассуждает о том, что это может означать для всего мира.

Я не могу их забыть.

Их звали Аслан, Алик, Андрей,

Фернанда, Фред, Галина, Гёниелд,

Ганс, Ингенборг, Матти, Наталья,

Нэнси, Шерил, Усман, Зарема,

и этот список можно продолжить.

Для многих их существование,
их человеческие качества

были низведены до простой статистики,

равнодушно охарактеризованной
как «нарушения безопасности».

Для меня они были коллегами,

принадлежавшими к сообществу людей,
оказывавших гуманитарную помощь,

пытавшихся немного облегчить

жизнь пострадавших
во время чеченской войны 90-х.

Они были медсёстрами, логистами,
экспертами по жилью,

помощниками юристов, переводчиками.

И за эту службу они были убиты,

их семьи разрушены,

а их история почти забыта.

Никто так и не был осуждён
за эти преступления.

Я не могу забыть их.

Они как-то живут во мне,

их воспоминания наполняют смыслом
каждый мой день.

Но они продолжают являться мне
в тёмных закоулках моих воспоминаний.

Как гуманитарные работники,

они сделали выбор — быть на стороне
пострадавшего,

чтобы дать немного поддержки,
немного утешения, немного защиты,

но когда защита понадобилась им самим,

они её не получили.

Посмотрите на сегодняшние
заголовки газет

о войнах в Ираке или Сирии —

сотрудник гуманитарной организации
похищен, заложник казнён —

но кем они были?

Почему они там находились?

Что их мотивировало?

Как мы стали настолько равнодушны
к этим преступлениям?

Именно поэтому
я сегодня здесь перед вами.

Как нам не потерять память о них?

Мы должны объяснить главные ценности,
которым они посвятили свои жизни.

Мы также должны
потребовать справедливости.

Когда в 1996 году я был отправлен

Верховным комиссаром ООН
по делам беженцев на Северный Кавказ,

я уже знал об определённых рисках.

Пятеро коллег уже были убиты,

трое были серьёзно ранены,

семеро были взяты в заложники.

Поэтому мы были осторожны.

Мы использовали бронированные
автомобили, подставные машины,

меняли маршруты передвижения,
меняли жилища —

все виды мер безопасности.

Однако холодной зимней ночью января 98-го
пришла и моя очередь.

Когда я зашёл в свою квартиру
во Владикавказе с телохранителем,

мы были окружены вооружёнными людьми.

Они схватили телохранителя,
повалили на пол,

избили его на моих глазах,

связали его и утащили.

На меня надели наручники, завязали глаза
и поставили на колени,

в то время как глушитель пистолета
был прижат к моей шее.

Когда это происходит с тобой,

нет времени на раздумья,
нет времени для молитв.

Мой мозг переключился на автопилот,

быстро перематывая всю жизнь назад.

Мне потребовались долгие минуты,
чтобы понять,

что эти люди в масках были там
не для того, чтобы меня убить,

а просто кто-то где-то приказал
меня похитить.

В тот день я стал утрачивать
человеческое достоинство.

Я стал просто товаром.

Обычно я не говорю об этом,

но я хочу рассказать вам
о некоторых из этих 317 дней в плену.

Меня держали в подвале,

в полной темноте

по 23 часа и 45 минут каждый день,

а затем обычно приходили два охранника.

Они приносили большой кусок хлеба,

тарелку супа и свечу.

Эта свеча горела 15 минут,

15 минут драгоценного света,

и после они уносили её с собой,
а я возвращался в темноту.

Я был привязан к кровати
металлическим кабелем.

Я мог сделать только
четыре маленьких шага.

Я всегда мечтал о пятом.

Не было ни телевизора, ни радио, ни газет,
никого, с кем можно было бы поговорить.

У меня не было ни полотенца,
ни мыла, ни туалетной бумаги,

только два металлических ведра —
одно для воды, одно для отходов.

Можете ли вы представить, что имитация
казни может быть игрой для охраны,

если они садисты, или когда им скучно,
или когда они пьяны?

Я медленно приближался к сумасшествию.

Особенно тяжело описать
изоляцию и темноту.

Как вы опишете ничто?

Нет слов, чтобы описать
глубину моего одиночества,

это была тонкая грань между рассудком
и помешательством.

Иногда в темноте я играл
в воображаемые шашки.

Я начинал с чёрных,

затем ходил белыми,

потом опять чёрными,
пытаясь одурачить другую сторону.

Я больше не играю в шашки.

Я мучился мыслями о своей семье
и о коллеге Эдике, телохранителе.

Я не знал, что с ним сталось.

Пытаясь не думать,

я старался заполнить время,

делая все виды физических упражнений
на месте.

Я пробовал молиться,
пробовал все виды игр на запоминание.

Но темнота также создаёт
ненормальные мысли и образы.

Одна часть твоего мозга хочет,
чтобы ты сопротивлялся, кричал, плакал,

а другая приказывает тебе заткнуться

и просто пережить это.

Это постоянный внутренний спор,
который некому рассудить.

Однажды ко мне пришёл охранник,
он был очень агрессивен и сказал мне:

«Сегодня ты встанешь на колени
и будешь выпрашивать еду».

Я был не в настроении,
поэтому я оскорбил его.

Я оскорбил его мать, его предков.

Последствия были умеренными:
он бросил еду в ведро с отходами.

На следующий день он пришёл
с тем же требованием.

И получил тот же ответ,

который имел те же последствия.

Четыре дня спустя моё тело
охватила невыносимая боль.

Я не знал, что голод может причинить
такую боль, когда у тебя так мало пищи.

Поэтому когда пришли охранники,

я встал на колени.

Я умолял дать мне еды.

Повиновение было единственным способом
дожить до следующей свечи.

После похищения

я был перевезён из Северной Осетии
в Чечню —

три дня медленного путешествия
в багажниках разных машин —

и после приезда на протяжении 11 дней

меня допрашивал парень по имени Руслан.

Процесс был всегда один и тот же:

чуть больше света, 45 минут.

Он спускался в подвал,

просил охранников привязать
меня к стулу

и включал громкую музыку.

После он выкрикивал вопросы.

Он кричал. Он бил меня.

Я обойдусь без подробностей.

Было много вопросов,
которые я не понимал,

и были вопросы,
которые я не хотел понимать.

Допрос длился, пока проигрывалась кассета:

15 песен, 45 минут.

Я всегда очень ждал последнюю
песню.

Однажды ночью в этом подвале —
я не знаю, что это было, —

я услышал, как над моей головой
плачет ребёнок,

мальчик, может быть двух или трёх лет.

Шаги, замешательство, беготня.

Когда Руслан пришёл ко мне
на следующий день,

до того, как он задал свой первый вопрос,

я спросил: «Как дела у твоего сына?
Он чувствует себя лучше?»

Руслан был удивлён.

Он был в ярости от того,
что охранники могли рассказать

некоторые детали о его личной жизни.

Я продолжил говорить о том, как НПО
поставляют лекарства в местные больницы,

которые могли бы помочь его сыну.

И мы разговорились об образовании,
мы разговаривали о семьях.

Он рассказал мне о своих детях.

Я рассказал ему о своих дочерях.

Потом он говорил об оружии,
о машинах, о женщинах,

и я вынужден был говорить об оружии,
о машинах и женщинах.

Мы разговаривали
до последней песни на кассете.

Руслан был самым жестоким человеком
в моей жизни.

Он больше не прикасался ко мне.

Он больше не задавал мне вопросов.

Я больше не был просто товаром.

Спустя два дня
меня перевезли в другое место.

Там ко мне подошёл охранник,
очень близко, что было весьма необычно,

и сказал очень тихо:

«Я хочу поблагодарить тебя

за помощь, которую твоя организация
оказала моей семье,

когда нас переместили
в соседний Дагестан».

Что я мог на это ответить?

Мне было так больно. Это было
как получить нож в живот.

Мне потребовались недели раздумий,
чтобы попытаться увязать между собой

бывшие у нас веские причины
помочь этой семье

и тот факт, что он стал наёмником.

Он был молод и застенчив.

Я никогда не видел его лица.

Он, вероятно, хотел как лучше.

Но за те 15 секунд

он заставил меня усомниться во всём,
что мы сделали,

во всех принесённых жертвах.

Он также заставил думать меня о том,
как они воспринимают нас.

До этого момента я полагал,
что они знают, почему мы здесь

и что мы делаем.

Совсем необязательно.

Объяснить, почему мы делаем это,
не так легко,

даже самым близким.

Мы не идеальны, мы не совершенны,

мы не войска быстрого реагирования,

мы не супергерои,

мы не останавливаем войны,

мы знаем, что гуманитарная помощь —
не замена политическому решению.

Тем не менее мы делаем это,
потому что даже одна жизнь имеет значение.

Иногда это единственное,
что вы можете сделать, —

помочь одному человеку, одной семье,
маленькой группе людей —

и это имеет значение.

Когда происходит цунами,
землятрясение или ураган,

вы видите, как со всего мира
приезжают группы спасателей,

которые неделями ищут выживших.

Зачем? Никто не задаётся этим вопросом.

Каждая жизнь имеет значение,

каждая жизнь должна иметь значение.

То же касается и нас,
когда мы помогаем беженцам,

людям, покинувшим дома́ из-за конфликта,
или людям без гражданства.

Я знаю многих людей,

которые перед лицом
невыносимых страданий

чувствуют себя беспомощными
и останавливаются.

Жаль, потому что есть так много способов,
которыми люди могут помочь.

Мы не останавливаемся на этом чувстве.

Мы стараемся сделать всё,
чтобы немного помочь,

дать некую защиту, поддержку.

Мы обязаны.

Мы не можем поступить иначе.

Это то, что заставляет нас
просто ощущать себя людьми.

Это моя фотография в день освобождения.

Спустя месяцы после освобождения
я встретился с премьер-министром Франции.

Вторая вещь, которую он мне сказал:

«Вы повели себя абсолютно безответственно,
когда поехали на Северный Кавказ.

Вы не представляете, сколько проблем
нам доставили».

Это была короткая встреча.

(Смех)

Я думаю, что помощь людям,
находящимся в опасности, это ответственно.

В той войне, которую никто
не хотел остановить всерьёз,

да и сейчас таких войн много,

оказанная нами небольшая помощь
и защита

были не просто актом гуманности —

именно это и принесло
реальную пользу людям.

Почему он не мог понять этого?

Мы обязаны пытаться.

Вы слышали об этом принципе:
«обязанность защищать».

Результаты могут зависеть
от разных параметров.

Мы можем потерпеть неудачу,
но есть кое-что хуже провала —

это вообще не пытаться,
имея такую возможность.

Если вы пойдёте этим путём,
если вы пойдёте на такую работу,

ваша жизнь будет наполнена
радостью и грустью,

потому что есть много людей,
которым мы не можем помочь,

которых мы не можем защитить,
которых мы не спасли.

Я зову их своим призраком,

и будучи свидетелем их страданий,

ты берёшь частичку этого
страдания на себя.

Многие молодые гуманитарные работники

проходят через свой первый опыт
с большим разочарованием.

Их бросают в ситуации,
когда они являются свидетелями,

но бессильны что либо изменить.

Они должны научиться принимать это

и постепенно превращать это
в положительную энергию.

Это трудно.

Многим это не удаётся,

но для тех, кто смог,
не существует лучшей работы, чем эта.

Ты видишь результаты
своей работы ежедневно.

Гуманитарные работники знают
про риск, на который они идут

в районах конфликта
или постконфликтных средах,

при этом наша жизнь, наша работа
становятся всё более опасными,

а понятие о неприкосновенности нашей жизни
сходит на нет.

Знаете ли вы, что с начала 2000 года

число покушений на сотрудников
гуманитарых организаций утроилось?

2013 год поставил новые рекорды:

155 коллег было убито,

171 серьёзно ранены,

134 похищено.

Так много сломанных жизней.

До начала гражданской войны в Сомали
в конце 80-х

гуманитарные работники иногда
становились жертвами

так называемых сопутствующих разрушений,

но тогда мы не были целями этих атак.

Сейчас это изменилось.

Посмотрите на фотографию.

Багдад, август 2003 года:

24 сослуживца убито.

Прошли те дни, когда синий флаг ООН или
Красный Крест

автоматически ставили нас под защиту.

Криминальные группы
и некоторые политические группировки

помогали друг друг последние 20 лет.

Они создали своего рода гибрид,

с которым у нас нет способа общения.

Гуманитарные принципы испытываются,
ставятся под сомнение и часто игнорируются,

но что более важно, мы перестали
добиваться справедливости.

Те, кто подвергают атакам
гуманитарных работников,

не несут никакого наказания.

После моего освобождения
мне посоветовали не искать справедливости.

Это не даст тебе ничего хорошего —
вот что мне сказали.

Вдобавок ты поставишь под угрозу
жизнь своих коллег.

Мне понадобились годы, чтобы увидеть
вынесение приговора

троим людям,
причастным к моему похищению,

но это было исключение.

Не было никакой справедливости в отношении
гуманитарных работников,

убитых или похищенных в Чечне
между 1995 и 1999 гг.,

и то же самое происходит
и во всём остальном мире.

Это неприемлемо.

Это непростительно.

Нападение на гуманитарных работников —
военное преступление в международном праве.

Эти преступления не должны
оставаться безнаказанными.

Мы должны остановить
этот круг безнаказанности.

Мы должны признать, что покушения против
гуманитарных работников

являются атаками
на всё человечество в целом.

Это приводит меня в ярость.

Я знаю, что я счастливчик в сравнении
с беженцами, для которых я работаю.

Я не знаю, каково увидеть,
что весь твой город уничтожен.

Я не знаю, каково увидеть,
как родных расстреливают на твоих глазах.

Я не знаю, каково потерять защиту
своей страны.

Я также знаю, что я счастливчик
в сравнении со многими пленными.

За 4 дня до моего освобождения
четыре заложника были обезглавлены

в нескольких километрах от того места,
где меня держали.

Почему они?

Почему я сегодня здесь?

Нет простых ответов.

Освободившись, я получил
огромную поддержку от своих близких,

коллег, друзей, людей, которых я не знаю.

Они помогали мне годами,
вызволяя меня из темноты.

Не с каждым обращались
с тем же вниманием.

Сколько моих коллег
свели счёты с жизнью,

пережив трагедию?

Я могу насчитать 9, которых я знал лично.

Сколько моих коллег развелись

после трагического опыта,

потому что они больше ничего
не могли объяснить своим супругам?

Я потерял им счёт.

Такому образу жизни есть своя цена.

В России на всех военных памятниках
есть прекрасная надпись.

Она гласит:
(по-русски)

«Никто не забыт, ничто не забыто».

Я не забуду своих коллег, которых потерял.

Я ничего не смогу забыть.

Я призываю вас помнить
их самоотверженность

и требую, чтобы гуманитарные работники
всего мира

были лучше защищены.

Мы не должны дать угаснуть свету надежды,
который они принесли.

После моего испытания многие коллеги
спросили меня: «Почему ты продолжаешь?

Зачем ты делаешь эту работу?

Зачем ты вернулся к ней?»

Мой ответ был прост:

«Если бы я ушёл,

это бы значило,
что мои похитители победили.

Они забрали бы мою душу

и мою человеческую сущность».

Спасибо.

(Аплодисменты)