Мой сын был стрелком Колумбайна. Вот моя история

Сью Клеболд — мать Дилана Клеболда, одного из двух стрелков, которые устроили кровавое побоище в школе Колумбайн, убив 12 учеников и одного учителя. Она провела годы, исследуя все подробности их семейной жизни, пытаясь понять, что она могла сделать, чтобы предотвратить насилие, совершённое сыном. В этой непростом, напряжённом выступлении Клеболд показывает, как пересекаются психическое здоровье и насилие, призывая родителей и профессионалов продолжать исследовать связь между мыслями о самоубийстве и об убийстве.

Последний раз я слышала голос сына,

когда он вышел из дома

и пошёл в школу.

Он лишь выкрикнул из темноты:

«Пока».

Это было 20 апреля 1999 года.

Позднее тем же утром в школе «Колумбайн»

мой сын Дилан и его друг Эрик

убили 12 учеников и учи́теля

и ранили более 20 человек,
после чего лишили себя жизни.

Были убиты тринадцать
ни в чём не повинных людей,

оставивших после себя
убитых горем родных и близких.

Другие получили ранения,

некоторые были обезображены
и остались инвалидами.

Но чудовищность этой трагедии

нельзя измерить только лишь
количеством смертей и нанесённых ранений.

Невозможно оценить
психологический ущерб, нанесённый тем,

кто находился в той школе

или помогал при спасении людей
или расчистке помещения.

Невозможно измерить глубину трагедии,
подобной произошедшей в «Колумбайне»,

особенно когда это может стать примером

для тех, кому, в свою очередь,
захочется совершить подобное злодеяние.

«Колумбайн» была приливной волной,

после крушения которой

местным жителям и обществу в целом
потребуются годы

для полного осознания произошедшего.

У меня ушли годы на попытки
принять действия моего сына.

Жестокое поведение,
определившее конец его жизни,

продемонстрировало, что он был
совсем не тем человеком, которого я знала.

После этого люди спрашивали:

«Как ты могла не знать?

Что ты за мать была?»

Я всё ещё задаю себе те же вопросы.

До стрельбы я думала,
что была хорошей мамой.

Помогать своим детям стать заботливыми,

здоровыми, ответственными взрослыми

было самым важным в моей жизни.

Но эта трагедия доказала,
что я потерпела неудачу в роли родителя,

и эта неудача частично является причиной,
по которой я здесь сегодня.

Помимо его отца,

я была тем человеком, который
знал и любил Дилана больше всех.

Если кто и мог знать, что происходит,

это должна была быть я, ведь так?

Но я не знала.

Сегодня я хочу поделиться опытом,

каково это — быть матерью человека,
который убивает и ранит других.

Долгие годы после трагедии
я перебирала воспоминания,

пытаясь понять, в чём конкретно
заключалась моя неудача.

Но лёгких ответов не было.

Никакого объяснения я не предлагаю.

Всё, что я могу,

это делиться тем, что узнала.

Во время общения с людьми,
которые не знали меня до этой стрельбы,

я сталкиваюсь с тремя сложными задачами.

Во-первых, когда я вхожу в комнату,

я никогда не знаю,
потерял ли кто-то близкого человека

из-за действий моего сына.

Я чувствую потребность признать страдания,
причинённые членом моей семьи,

который не может сделать это сам.

Так что, во-первых, от всего сердца

я приношу извинения,
если мой сын причинил вам боль.

Вторая задача —

попросить о понимании, и даже сострадании,

когда я говорю о смерти сына,
как о самоубийстве.

За два года до смерти

он написал на тетрадном листке,

что резал себя.

Он сказал, что был в агонии

и хотел бы иметь пистолет,
чтобы убить себя.

Я узнала об этом лишь спустя месяцы
после той стрельбы.

Когда я говорю о его смерти как о суициде,

я не пытаюсь преуменьшить
вопиющую жестокость им содеянного.

Я стараюсь понять,

как его суицидальные мысли

привели к убийствам.

Перечитав немало литературы
и пообщавшись со специалистами,

я пришла к пониманию,

что его причастность к стрельбе
была порождена не желанием убивать,

а желанием умереть.

Третья моя задача при разговоре
об убийстве-суициде моего сына

заключается в том, что я говорю
о психическом здоровье —

простите —

в том, что я говорю
о психическом здоровье,

или здоровье мозга, как я его называю,
потому что так звучит точнее.

И в то же время я говорю о насилии.

Я в последнюю очередь хочу
поддерживать недопонимание,

которое уже сложилось
вокруг психических заболеваний.

Очень малое количество тех,
кто ими страдает,

применяют насилие по отношению к другим,

но те, кто покончил жизнь самоубийством,

примерно в 75–90 процентах случаев

имели какое-либо диагностируемое
психическое заболевание.

И все вы хорошо знаете,

что помочь всем наша система охраны
психического здоровья не способна,

и не все люди с пагубными мыслями

подходят под описание

определённого диагноза.

Многих людей с постоянным чувством

страха, злости или отчаяния

никогда не подвергали
диагностике или лечению.

Очень часто на них обращают внимание
лишь в случае их неадекватного поведения.

Если верить подсчётам,

то примерно 1–2 процента самоубийц

убивают ещё кого-нибудь,

и когда количество самоубийств растёт,
а для некоторых слоёв населения это так,

количество убийств-суицидов
также увеличивается.

Я хотела понять, чтó было
у Дилана на уме перед смертью,

и искала ответы у других людей,
чьи близкие покончили жизнь самоубийством.

Я проводила исследования,
помогала собирать средства

и, когда могла,

говорила с людьми, пережившими
собственный суицидальный кризис

или попытку самоубийства.

Один из самых информативных разговоров

произошёл с коллегой,

случайно услышавшей мой разговор с кем-то

на работе.

До неё долетело, как я сказала,
что Дилан не любил меня,

раз сделал нечто настолько ужасное.

Позже, когда мы остались наедине,

она извинилась,
что подслушала тот разговор,

но сказала, что я была не права.

Она сказала, что, будучи
молодой матерью-одиночкой

с тремя маленькими детьми,

она впала в сильную депрессию,
и её госпитализировали ради безопасности.

В то время она была уверена,

что её детям было бы лучше,
если бы она умерла,

и она решила забрать
свою собственную жизнь.

Она убедила меня, что на Земле нет уз
сильнее материнской любви,

и что она любила своих детей
больше всего на свете,

но из-за болезни

была уверена, что им будет лучше без неё.

То, что она сказала
и что я узнала от других,

это то, что мы не решаем и не выбираем,
как это принято называть,

покончить жизнь самоубийством

так же, как выбираем,
за руль какой машины нам сесть

или куда поехать в субботу вечером.

Когда у кого-то возникают
навязчивые суицидальные мысли,

они нуждаются в срочной
медицинской помощи.

Их мысли затуманены,
а способность к самоуправлению потеряна.

Хотя они и могут строить планы
и действовать логически,

их чувство истины искажено болью,

через призму которой
они воспринимают реальность.

Некоторые могут очень хорошо
скрывать это состояние,

и часто у них есть
на это веские основания.

У многих из нас когда-то
возникают размышления о самоубийстве,

но постоянные,
настойчивые суицидальные мысли

и разработка метода самоубийства

являются симптомами патологии,

и как большинство болезней,

её необходимо выявить и пролечить

до того, как будет потеряна жизнь.

Но смерть моего сына
не была самоубийством в чистом виде.

Она также повлекла массовое убийство.

Я хотела понять, как его мысли
о самоубийстве стали мыслями об убийстве.

Но исследования этой темы весьма скудны,
и нет простых ответов.

Да, скорее всего, у него
была продолжительная депрессия.

Среди его черт можно выделить
перфекционизм и самоуверенность,

и из-за этого он бы не стал
просить помощи у других.

Ряд пережитых им в школе событий
повлёк за собой

чувство унижения, обиду и злость.

У него были сложные отношения с другом,

с парнем, которому тоже были свойственны
ярость и отчуждённость,

и который был психопатом,

доминантным и одержимым
мыслями об убийстве.

И на пике этого жизненного периода

крайней ранимости и хрупкости

Дилан получил доступ к оружию,

которого у нас в доме никогда не было.

Для 17-летнего мальчика оказалось
пугающе легко купить оружие,

легально и нелегально,
без моего знания или одобрения.

При этом почему-то по прошествии 17 лет
и неоднократных случаев стрельбы в школах

это всё ещё пугающе легко.

То, что Дилан сделал в тот день,
разбило моё сердце,

и как часто бывает с трагедиями,

она завладела моим телом и разумом.

Через два года после стрельбы
у меня обнаружили рак груди,

ещё два года спустя
появились психические проблемы.

Помимо постоянной нескончаемой печали

я ужасно боялась
столкнуться с родственниками

кого-то из убитых Диланом,

или что со мной заговорят журналисты,

или рассерженные жители.

Я боялась включить новости,

боялась услышать, что меня назовут
ужасной матерью или ужасным человеком.

У меня начались панические атаки.

Первый приступ случился
через четыре года после стрельбы,

когда я готовилась к слушаниям

и должна была встретиться
с семьями жертв лицом к лицу.

Второй приступ начался
через шесть лет после стрельбы,

когда я впервые готовилась читать речь
об убийствах-суицидах

на конференции.

Оба эпизода длились несколько недель.

Эти атаки возникали повсюду:

в магазине хозтоваров, на работе,

даже в постели во время чтения книги.

Мой разум вдруг замыкался
на пугающих мыслях,

и не важно, как сильно я пыталась

успокоиться или
убедить себя это прекратить,

мои усилия были тщетны.

Возникало ощущение,
что мой мозг пытался меня убить,

и тогда боязнь самогó страха

поглощала все мои мысли.

Тогда я на себе ощутила,

каково это — иметь
неисправно работающий мозг,

и именно тогда я стала
заступником психического здоровья.

После терапии, медикаментозного лечения
и заботы о себе,

жизнь стала возвращаться

к тому, что можно было назвать нормальным,
учитывая обстоятельства.

Когда я оглядывалась на те события,

я могла увидеть, как мой сын
проваливался в это расстройство,

происходившее, скорее всего,
в течение приблизительно двух лет,

срок достаточный для того,
чтобы оказать ему помощь,

если бы только кто-то знал,
что он в ней нуждается,

и знал, что делать.

Каждый раз, когда меня спрашивают:

«Как ты вообще могла не знать?»,

это будто удар под дых.

В этом вопросе звучит осуждение,
и оно возвращает моё чувство вины,

которое, независимо
от количества сеансов терапии,

я никогда не смогу
полностью ликвидировать.

Но вот что я поняла:

если бы достаточно было любви,

чтобы помешать склонному
к суициду человеку

причинить себе вред,

самоубийств почти бы не было.

Но любовь — это ещё не всё,

и самоубийств очень много.

Это вторая из основных причин смерти

в возрасте от 10 до 34 лет,

а 15% американской молодёжи

сообщили о готовом плане самоубийства

в прошлом году.

Я поняла, что независимо от того,
как сильно мы верим, что можем,

мы не в силах понять или контролировать

всё, что чувствуют и думают наши близкие.

И упрямое убеждение,
что мы чем-то отличаемся,

что те, кого мы любим, никогда
не подумают о том, чтобы навредить себе

или кому-либо ещё,

может заставить нас упустить то,

что не лежит на поверхности.

И если случится худшее,

нам нужно будет научиться
прощать самих себя за незнание

или за не заданные вовремя вопросы,

или за отсутсвие правильного лечения.

Мы всегда должны допускать,

что кто-то, кого мы любим, страдает,

независимо от того, что он говорит

или как себя ведёт.

Мы должны слушать всем существом,

без осуждения

и не предлагая варианты решения проблемы.

Я знаю, что буду жить с этой трагедией,

с этими многочисленными трагедиями,

до конца своей жизни.

Я знаю, что многие думают,

что моя потеря несравнима
с потерями других семей.

Я знаю, что мои усилия
не сделают их борьбу легче.

Я знаю, что некоторые даже думают,
что я не имею право на страдания,

а лишь на жизнь в вечном раскаянии.

В итоге, мои знания сводятся к следующему:

прискорбная правда в том,
что даже самые бдительные и ответственные

могут быть не в состоянии помочь,

но во имя любви,

мы не должны переставать пытаться

познать непостижимое.

Спасибо.

(Аплодисменты)