Фантастическое видение любви от 318-летней голограммы

Писатель-фантаст Моника Бирн представляет себе множество миров, населённых существами, которые бросают вызов нашим расовым, социальным и гендерным стереотипам. В этом представлении Бирн появляется в виде голограммы по имени Пилар, передающей нам историю о любви и потерях из недалёкого будущего, в котором люди колонизировали Вселенную. «Всегда забавно сравнивать будущее, каким ты его представлял, с тем, каким оно оказывается на самом деле», — говорит она.

Я вам кажусь настоящей?

Надеюсь.

Я не знаю, видите ли вы меня,

но я просто продолжу и поверю,
что вы здесь.

Я нарисовала перед собой
полукруг из песка

и не переступаю его,
чтобы казалось, будто я парю́ в воздухе.

Прямо сейчас я стою́

на открытом воздухе,

на пляже под пальмой,

на том сáмом месте, где должна быть сцена.

У меня есть 12 минут.

Я установила лимит.

Моя жена Навид как-то сказала,

что безграничные возможности —
злейший враг любого творца.

Например, это платье:
я попросила её создать что-то,

что мог бы носить священник
в Каире XXIII века.

У нас на это было всего три дня,

и единственный кусок ткани —

старый пододеяльник,
который оставил прошлый жилец.

Но она сшила платье
и оно получилось идеальным.

Навид посмотрела на него и сказала:

«Вот доказательство —
творчество нуждается в ограничениях».

Так что за эти 12 минут

я расскажу вам о своём
самом великом открытии.

Всю свою жизнь я была увлечена
вопросом бессмертия,

как и многие из вас, насколько я знаю.

Вы будете рады узнать,
что ваши исследования окупятся.

Мне 318 лет.

Средняя продолжительность жизни
сейчас — 432 года,

но моя работа заключается в том,
чтобы достичь бессмертия.

И я никогда не сомневалась, что однажды,

мы достигнем результата,
который нас порадует.

Но происходит наоборот:

чем дольше мы живём,
тем дольше мы хотим жить

и тем меньше мы хотим умирать.

Но кто может винить нас?

Вселенная такая большая.

Никогда не получится всю её увидеть.

Буквально вчера

я читала о том, как можно взять лодку
на Европе [спутнике Юпитера]

и плыть от острова к острову
по всей планете.

На некоторых островах есть деревни,
в которых можно остановиться

и спать под тенью Юпитера.

Там есть остров,
где обитает всего лишь один песенник,

он сидит на берегу
и играет на мандолине для океана.

И есть ещё множество таких,
где нет никого,

и где никто никогда не был,

куда можно отправиться только ради
удовольствия ступить на песок,

на который прежде никто не ступал.

Можно потратить 400 лет только на это.

Прямо сейчас Луна восходит
на северо-востоке.

Я невооружённым взглядом
вижу на ней города.

Они соединены как нервные узлы:

Мариаполис на Южном полюсе,
Рамачандран на экваторе

и Новый Тегеран в Море Спокойствия.

Там мы с Навид познакомились.

Мы были художницами в центре города.

Мы встретились на площади Азади:
проходя мимо,

мы задели друг друга плечами.

Я повернулась, чтобы извиниться,

и она, не здороваясь, не представляясь,

спросила: «Эй, почему это мы
просто не прошли сквозь друг друга?»

Сначала я подумала:
«Кто ты, чёрт возьми, такая?»

Но потом я поняла,
что меня так взбесил вопрос,

потому что ответ был очень простым.

Я сказала: «Мы не прошли
сквозь друг друга,

потому что у элементарных частиц
есть масса,

и потому что пространство между
элементарными частицами

наполнено энергией связи,
у которой тоже есть мера веса,

и мы знаем это уже 800 лет».

Она, наверное, была в настроении

поспорить с каким-нибудь незнакомцем.

Или она просто со мной флиртовала,

потому что она посмотрела на меня
и сказала: «Я знала, что ты это скажешь.

Подумай ещё».

Затем она сняла свой ремень,

ремень, что на мне сейчас,

и сказала:

«В нашей Вселенной у частиц есть масса.

Без этого базового ограничения

мы просто прошли бы сквозь
друг друга со скоростью света

и никогда бы об этом не узнали».

Так и начался наш роман.

У нас с Навид

никогда не заканчивались
темы для разговора.

Никогда.

Это было невероятно.

Как будто мы были героями,
взбирающимися по горному хребту,

и перед нами открывались
всё новые картины,

и новые идеальные созвездия слов

рождались, чтобы описать их.

Мы забывали их,
как только придумывали,

и отбрасывали сторону,
двигаясь дальше вверх.

Или Навид как-то сказала, что когда мы
говорим, мы будто бы печём хлеб,

добавляя каждый раз немного больше муки

и немного больше воды,

замешивая и переворачивая тесто,

но так никогда и не отправляем его в печь.

Моей страстью была вечная жизнь,
а страстью Навид — прикосновения.

Она была гением в этом.

Вся её работа вращалась вокруг этого.

Моё тело было как холст для неё,

и она могла провести пальцем
вниз по моему лицу так медленно,

что я бы и не почувствовала движения.

Она была одержима страстью понять,
где находится та грань,

когда я бы я уже не смогла различать,
где её тело, а где моё.

Или она могла вытянуться вдоль моего тела,
толкая моё плечо своим

со словами:
«Пилар, почему это так приятно?»

И я отвечала: «Я не знаю!»

У Навид всегда были забавные ответы
на её забавные вопросы,

но ответ,
который я вспоминаю сегодня, был:

«Это так приятно,

потому что Вселенная выбрала
себе ограничения,

и мы — её творения».

Всегда забавно сравнивать будущее,
каким ты его себе представлял,

с тем, каким оно оказывается
на самом деле.

В ваше время учёные думали,
что люди могут себя заморозить,

чтобы проснуться в будущем.

Они это делали,
но потом они умирали.

В ваше время учёные думали,
что люди могут заменять óрганы

и продлевать жизнь на сотни лет.

Они это делали,

но в конце концов умирали.

В ваше время люди жили
только на Земле.

В моё время люди прилетают
на Землю умирать.

Так что когда у Навид
стали проявляться симптомы,

наши друзья подумали,
что я поступлю как все остальные,

то есть попрощаюсь с Навид
и отправлю её на Землю,

чтобы никому из нас
не пришлось смотреть на неё,

быть с ней, думать о ней

и о том, что она не может больше жить.

Больше всего на свете

они не хотели быть рядом
с её физическим телом.

Они продолжали называть его
«разлагающимся»,

хотя сама Навид была очарована им

и теми переменами,
которые с ним происходили

по законам природы, день за днём,
независимо от её воли.

Я послала Навид на Землю.

Но я отправилась вместе с ней.

Я помню, как друг перед нашим
отправлением сказал:

«Я просто думаю, что самонадеянно

думать, что правила для вас не действуют,
будто ваша любовь исключительна».

Но я поехала.

Даже здесь, на Земле,

я продолжала искать способы
продлить жизнь.

Но я не смогла найти

никакого другого ответа.

Я продолжала возвращаться к тому,
что Навид мне сказала

тогда на площади Азади,

что без базовых ограничений

Вселенная, придавшая массу материи,

не существовала бы.

Это одно правило.

Другое правило в том,
что масса подвержена энтропии.

И Вселенная не может
существовать без массы.

Я знаю. Я перепробовала всё.

Я пыталась создать фотоновый контейнер,
где механизм Хиггса был изменён.

Я пыталась записать
все субатомные движения в моём теле

и воспроизвести их все в замкнутом кольце.

Ничего не получилось.

Но моим последним изобретением
было создание витка измерения,

где в границах тела
время движется бесконечно медленно,

но его проекция существует
в нормальном времени.

Это тело в нашей Вселенной
отображается как голограмма —

здесь, но и не здесь.

Поняв, что у меня получилось,

я побежала в её комнату,

чтобы сказать ей, что я сделала это.

Двигаясь в пространстве практически
нормально для любых глаз,

даже для самой себя,

я подошла, чтобы прилечь рядом с ней,

но забылась и провалилась сквозь неё.

Я нашла способ жить вечно,

но в этой жизни нет того,
что Навид любила больше всего, —

прикасаться и чувствовать прикосновение.

Она меня выгнала.

Но мне хотя бы удалось посмотреть.

Люди теперь живут 400 лет,

но мы всё равно умираем.

И когда смерть приходит,

люди прощаются с жизнью в своих постелях,

их руки покрываются
синими и фиолетовыми пятнами,

дыхание становится
всё медленнее и медленнее,

как будто бы они засыпают.

Я всегда думала,

что жизни придают смысл приключения.

И что смерть — всего лишь проблема,

решение для которой мы ещё не нашли.

Но, возможно, смысл жизни придаёт
именно то, что она заканчивается.

Может, в этом и парадокс:

ограничения не ограничивают,
они дают полную свободу.

(Вздыхает)

Тут была гроза этим утром.

И обещают, что вечером будет ещё,

но пока небо ясное.

Я не могу почувствовать ветер,

но я только что спросила одну из сиделок,
проходивших мимо, какой он.

Она сказала, что он тёплый,
как подтаявшее масло.

Ответ, достойный моей жены.

Мне нужно найти способ
вернуть себе плоть и кровь.

А до тех пор я занимаю только
то пространство, что вы мне даёте.