Я помню день, когда я впервые узнала,

что буду выступать на конференции TED.

Я побежала через зал
в один из своих классов,

чтобы сообщить это ученикам.

«Вы не поверите, ребята!

Меня пригласили выступить на TED».

Реакция была для меня неожиданной.

В классе воцарилась тишина.

«На TED? Это вроде того,
что вы показывали нам про выдержку?

Или где учёный делал всякие
классные штуки с роботами?» —

спросил Мухаммед.

«Да, именно это».

«Но, тренер, те люди
очень важные и умные».

(Смех)

«Я знаю».

«Но зачем вам выступать?
Вы же ненавидите говорить перед публикой».

«Так и есть», — призналась я.

«Но для меня важно рассказать про нас,
поведать нашу историю,

мою историю.

Люди должны об этом знать».

Ученики основанной мною
школы для беженцев

решили напоследок
всё-таки меня подбодрить:

«Круто, тренер! Но придётся попотеть».

(Смех)

65,3 миллиона человек в мире
были вынуждены покинуть

свои дома по причине войны или гонений.

Самое большое число беженцев,
11 миллионов, — из Сирии.

33 952 человека ежедневно
покидают свои дома.

Большинство остаётся
в лагерях для беженцев,

условия в которых никоим образом
нельзя назвать человеческими.

Мы принимаем участие
в человеческой деградации.

Никогда цифры не были так высоки.

Это самое большое количество беженцев
со времён Второй мировой.

Теперь позвольте рассказать,
почему мне близка эта тема.

Я арабка. Я иммигрантка.

Я мусульманка.

Я провела последние 12 лет моей жизни,
работая с беженцами.

А ещё я гей.

Это делает меня особо популярной.

(Смех)

Но я дочь беженцев.

Моя бабушка покинула Сирию в 1964 году
во время первого режима Ассада.

Она была на третьем месяце беременности,
когда собрала чемоданы,

схватила своих пятерых детей
и переехала в соседнюю Иорданию,

не зная, что будущее готовило
для неё и для её семьи.

Мой дедушка решил остаться,
не веря, что всё так плохо.

Он приехал месяц спустя, после того,
как его брата подвергли пыткам,

а его предприятие
было отобрано правительством.

Они построили свои жизни, начиная с нуля,

и стали независимыми, состоятельными
гражданами Иордании.

Я родилась в Иордании 11 лет спустя.

Для моей бабушки было важно
рассказать нам о нашей истории

и нашем пути.

Мне было восемь лет, когда она решила
показать мне мой первый лагерь.

Я не понимала, зачем.

Я не понимала,
почему нам было так важно

пойти туда.

Я помню, как вошла в лагерь,
держа её за руку,

и она сказала: «Иди поиграй с детьми»,

пока сама навещала женщин в лагере.

Я не хотела.

Эти дети отличались от меня.

Они были бедными. Они жили в лагере.

Я отказалась.

Она нагнулась ко мне
и твёрдо сказала: «Иди

и не возвращайся, пока не поиграешь.

Не смей думать, что есть люди ниже тебя,

или что тебе нечему научиться у других».

Нехотя я пошла.

Мне не хотелось огорчать бабушку.

Я вернулась через пару часов,

наигравшись в футбол с детьми из лагеря.

По дороге домой

я с восторгом рассказывала,
как здорово провела время

и какими замечательными были дети.

«Харам!» — сказала я по-арабски, «Бедные».

«Харам нам» — она ответила, используя
другое значение этого слова,

что означало — мы грешим.

«Не надо жалеть их; верь в них».

Этого не произошло, пока я не
переехала из родной страны в США,

где поняла значение этих слов.

Закончив колледж, я попросила и получила
политическое убежище,

так как относилась к социальной группе.

Не все знают,

но в некоторых странах можно получить 
смертный приговор, если ты гей.

Я отказалась от гражданства Иордании.

Это было самым тяжёлым решением
в моей жизни,

но другого выхода не было.

Дело в том,

что когда приходится выбирать
между домом и выживанием,

вопрос «Откуда ты?» становится
крайне тяжёлым.

Сирийская женщина, которую я недавно 
встретила в лагере в Греции,

дала лучший ответ,

вспоминая минуту, когда осознала,
что должна бежать из Алеппо:

«Я выглянула в окно,
вокруг ничего не осталось.

Сплошные развалины.

Не было ни магазинов, ни улиц, ни школ.
Всё было разрушено.

Я провела месяцы в этой квартире,

слушала, как падают бомбы 
и видела, как умирают люди.

Но я верила, что всё наладится,

что никто не заставит меня бежать,

никто не отберёт мой дом.

Не знаю, почему именно в то утро,
посмотрев вокруг,

я поняла, что, если не уеду,
трое моих детей умрут.

И мы уехали.

Мы были вынуждены уехать,
а не ехали, потому что хотели.

У нас не было выбора», — сказала она.

Сложно поверить, что ты свой,

когда у тебя нет дома,

когда твоя родная страна отвергает тебя
из-за страха или гонений,

или город, в котором ты вырос,
полностью разрушен.

Я чувствовала, что у меня нет дома.

Я больше не была гражданкой Иордании,

но и не была американкой.

Мне было так одиноко,

что до сих пор это сложно описать словами.

После колледжа я отчаянно искала дом, 
который могла бы назвать своим.

Я болталась из штата в штат

и в итоге осела в Северной Каролине.

Добрые люди пожалели меня

и предложили оплатить аренду

или купить еду, или костюм
на собеседование.

От этого я почувствовала себя ещё более
изолированной и беспомощной.

И только когда я встретила Мисс Сару,

Южную баптистку, которая приняла меня,
отчаявшуюся, и дала мне работу,

я начала верить в себя.

Мисс Сара была хозяйкой ресторанчика
в горах Северной Каролины.

Я думала, раз у меня хорошее воспитание

и образование в «Семи Сёстрах»,

меня сделают управляющей рестораном.

Я ошибалась.

Я начала с мытья посуды,

уборки туалетов и работы у гриля.

Меня усмирили, показав цену
тяжёлой работы.

Но самое главное,
я чувствовала себя ценной и принятой.

Я праздновала Рождество с её семьёй,

а она пробовала соблюдать со мной Рамадан.

Я помню, как волновалась,
когда решила ей открыться,

ведь она была Южной баптисткой.

Я присела рядом с ней

и сказала: «Мисс Сара, знаете, я гей».

Я никогда не забуду её ответ:

«Хорошо, дорогая.
Только не спи с кем попало».

(Смех)

(Аплодисменты)

Я переехала в Атланту,
пытаясь найти свой дом.

Все изменилось, когда три года назад

я встретила детей-беженцев,
играющих в футбол.

Я заплутала среди многоэтажек,

где увидела детей,
играющих в футбол во дворе.

Они играли босиком с потрёпанным мячом

и камнями вместо ворот.

Я наблюдала за ними около часа

и начала улыбаться.

Мальчики напомнили мне дом.

Они напомнили мне, как я росла,
играя в футбол

на улицах Иордании, с братьями и кузенами.

Я присоединилась к их игре.

Они с недоверием
разрешили мне присоединиться,

думая, что девчонки не умеют играть.

Но я умела.

Я спросила, играли ли они
когда-нибудь в команде.

Они ответили, что нет, но хотели бы.

Постепенно я завоевала доверие,
и мы создали нашу первую команду.

Эти дети быстро научили меня,
что такое беженцы, бедность

и человечность.

Три брата из Афганистана —
Руула, Нурула и Забиула —

сыграли главную роль в этом.

Однажды я опоздала
и увидела совершенно пустое поле.

Я забеспокоилась.

Моя команда любила играть.

Пропустить игру было на них не похоже.

Выйдя из машины, увидела детей
выбегавших из-за мусорного ящика,

размахивая руками.

«Тренер, Ру избили. На него напали.

Там повсюду кровь».

«Что ты говоришь? Что значит избили?»

«Плохие мальчишки пришли
и избили его, тренер.

Все убежали, нам было так страшно».

Мы прыгнули в машину и поехали домой к Ру.

Я постучала в дверь, открыл Нур.

«Где Ру? Мне надо поговорить с ним,
увидеть, что всё хорошо».

«Он в своей комнате, тренер,
отказывается выходить».

Я постучала в дверь.

«Ру, выходи. Я должна поговорить с тобой.

Я должна увидеть, всё ли хорошо
или нужно в больницу».

Он вышел.

На голове была глубокая рана,
губа разбита,

его трясло.

Посмотрев на него,

я попросила мальчиков позвать маму,

надо было везти его в больницу.

Позвали маму.

Она пришла.

Я стояла к ней спиной,
а она начала ругаться на фарси.

Дети повалились на пол от смеха.

Я была обескуражена,

здесь не было ничего смешного.

Они объяснили мне слова мамы:

«Вы говорили мне, что ваш тренер
мусульманка и женщина».

Со спины я не казалась ни тем, ни другим.

(Смех)

«Я мусульманка», —
ответила я, повернувшись.

«Ашхаду алла илаха илла-ллах», —

произнесла я мусульманские слова веры.

Смутившись

и немного успокоившись,

она поняла, что да,

эта женщина, похожая на американку,
в шортах, с непокрытой головой,

была мусульманкой.

Их семья бежала от Талибана.

Сотни людей из их посёлка

были убиты.

Отца забрал Талибан,

а по возвращении через несколько месяцев
от него осталась лишь оболочка прежнего.

Семья бежала в Пакистан,

где двое старших сыновей
восьми и десяти лет

плели ковры по 10 часов в день,
чтобы обеспечить семью.

Как они были счастливы, узнав,
что им дали разрешение

на переезд в США.

Такая удача выпадает 0,1 проценту.

Они сорвали джекпот.

Их история не единственная.

Все семьи беженцев, с которыми я работала,
имели за плечами похожие истории.

Я работаю с детьми,

которые видели, как насилуют матерей,
отрубают пальцы их отцам.

На глазах одного ребёнка
всадили пулю в голову его бабушки,

потому что она отказалась отдать
внука боевикам в солдаты.

Их истории пугают.

Тем не менее каждый день я вижу
надежду, упорство, решительность,

любовь к жизни

и благодарность за возможность 
построить жизнь заново.

Как-то вечером
я была у мальчиков в квартире,

когда вернулась мама,
убрав 18 номеров отеля за день.

Она села и Нур начал растирать ей ноги,

говоря, что позаботится о ней,
когда закончит школу.

Она улыбнулась от изнеможения:

«Бог добрый. Жизнь добра.
Нам повезло, что мы здесь».

В последние два года мы видим,
как нарастает гнев против беженцев.

Во всём мире.

Цифры растут, а мы ничего не делаем,
чтобы предотвратить

и остановить это.

Нужно не запрещать беженцам
въезжать в наши страны,

а не вынуждать их покидать свои.

(Аплодисменты)

Извините.

(Аплодисменты)

Сколько ещё страданий,

сколько ещё страданий мы должны вытерпеть?

Сколько ещё людей должны
покинуть свои дома,

чтобы мы сказали: «Хватит!»?

Сто миллионов?

Мы не только унижаем, обвиняем
и отворачиваемся от них

за зверства, к которым они
совершенно не причастны,

мы их повторно травмируем

вместо того, чтобы принять их 
у себя в странах.

Мы унижаем их достоинство
и смотрим на них, как на преступников.

Несколько недель назад 
в мой кабинет зашла ученица.

Она родом из Ирака.

Она плакала навзрыд.

«Почему они ненавидят нас?»

«Кто ненавидит тебя?»

«Все, все ненавидят нас потому,
что мы беженцы,

потому, что мы мусульмане».

Раньше мне удавалось заверить учеников,

что большинство людей в мире
не ненавидит беженцев.

Но в этот раз я не смогла.

Не смогла объяснить, почему кто-то
пытался сорвать хиджаб с головы матери,

когда они делали покупки,

или почему игрок другой команды 
назвал её террористкой

и сказал убираться туда,
откуда она приехала.

Я не смогла убедить её,

что её отец, жертвующий жизнью,

служа в войсках США
в качестве переводчика,

сделает её более ценной
гражданкой Америки.

Мы так мало принимаем
беженцев по всему миру.

Мы переселяем менее 0,1%.

И этот 0,1% даёт больше пользы нам,
чем самим себе.

Меня поражает, как слово «беженец»
считается чем-то грязным,

чем-то, чего надо стыдиться.

Им нечего стыдиться.

Мы продвинулись вперёд
во всех сферах жизни,

кроме нашей человечности.

65,3 миллиона человек были вынуждены
покинуть свои дома

из-за войны —

самое крупное число за всю историю.

Это нам должно быть стыдно.

Спасибо.

(Аплодисменты)