Так начинается война:

вы живёте обычной жизнью,

собираетесь пойти в гости,

отводите детей в школу,

записываетесь на приём к стоматологу.

И вдруг пропадает телефонная связь,

выключается телевизор,
улицы заполнены вооружёнными людьми,

на дорогах блокпосты.

Привычная жизнь
превращается в замедленный фильм.

Останавливается совсем.

Я расскажу вам чужую историю,

историю моей боснийской подруги,
о том, что случилось с ней, —

мне кажется, она поможет вам понять,
каково это на самом деле.

Она шла на работу
апрельским днём 1992 года,

в короткой юбке и на каблуках —
она работала в банке.

Она была молодой матерью,
она любила повеселиться —

хороший человек.

И вдруг она увидела танк,

разъезжающий по главной улице Сараево,

круша всё на своём пути.

Она подумала, что ей померещилось,
но это было на самом деле.

Она побежала, как любой из нас,

и спряталась,
укрылась за мусорным контейнером,

в своей миниюбке и на каблуках.

Сидя в своём укрытии
она казалась себе смешной и жалкой.

Она глядела на танк и солдат на нём,

на людей, разбегающихся в стороны, на хаос

и думала: «Я похожа на Алису в стране чудес,

упавшую в кроличью нору,

летящую вниз, всё ниже и ниже, в хаос.

Моя жизнь никогда не будет такой, как прежде».

Через несколько недель моя подруга
проталкивалась через толпу,

прижимая к себе младенца,

пытаясь вручить его первому встречному,

кому-то в одном из последних автобусов,

увозивших детей из Сараево в безопасное место.

Она вспоминает, как вместе с матерью
проталкивалась к передним рядам,

через человеческую массу, и кричала:
«Возьмите ребёнка! Возьмите моего ребёнка!»

и протягивала сына кому-то в окне.

Она не видела его несколько лет.

Блокада продолжалась три с половиной года:

осада без воды, без топлива,

без электричества, без тепла, без еды —

в центре Европы, в 20-м веке.

Мне выпала честь быть среди журналистов,

переживших эту блокаду.

Я называю это честью и удачей,

потому что там я научилась всему —

не только быть журналистом, но и быть человеком.

Я научилась сочувствию.

Я узнала, что обычные люди
способны на героизм.

Я научилась делиться.
Я научилась стоять друг за друга.

Прежде всего, я научилась любить.

Среди ужасного хаоса, смерти и разрухи

я стала свидетелем того,
как люди помогали своим соседям,

делились запасами пищи,
смотрели за детьми,

несли на себе прохожих,
раненых снайперами посреди улицы,

даже рискуя при этом собственной жизнью,

садили раненых в такси,

чтобы попытаться довезти их до больницы.

Я так много узнала о себе самой.

Марта Геллорн, одна из моих героинь,
сказала однажды:

«Вы можете любить только одну войну.
Остальные войны — это работа».

Я вела репортажи из многих,
слишком многих войн после этой,

я потеряла им счёт, —

но ни одна не была подобна Сараево.

В прошлом апреле
я поехала на странное сборище,

я назвала его
сумасшедшей встречей одноклассников.

Это была 20-я годовщина осады —

начала блокады Сараево.

Я не люблю слово «годовщина» —
оно ассоциируется с праздниками,

а там и не пахло праздником.

Это было печальное сборище журналистов,

работавших там во время войны,
сотрудников гуманитарных организаций

и, разумеется, мужественных
и героических жителей Сараево.

Больше всего, до сердечной боли,

меня потрясло

шествие по главной улице Сараево,

где 20 лет назад
моя подруга Айда увидела танки.

Вдоль этой улицы
стояло 12 000 красных стульев,

пустых, —

каждый стул символизировал

человека, погибшего во время блокады

в Сараево. Не во всей Боснии!

Весь город от окраины до центра

был заставлен стульями.

И самое печальное то, что среди них
были маленькие стульчики

для детей.

Сейчас я работаю в Сирии.

Я делаю репортажи оттуда, потому что верю,

что это нужно.

Я верю, что люди
должны узнать эту историю.

Я вижу в ней повторение Боснийского образца.

Когда я приехала в Дамаск,

я застала странное время, когда люди

как будто не верили, что война начнётся,

то же самое было в Боснии

и почти в каждой стране, в которой
война начиналась на моих глазах.

Люди не хотят верить, что начинается война,

поэтому они не бегут, они не уезжают,
пока есть возможность,

они не снимают деньги со счета.

Они остаются, потому что никто
не хочет бежать из собственного дома.

Потом приходит война и с ней хаос.

Руанда до сих пор не даёт мне покоя.

В 1994 я ненадолго покинула Сараево,
чтобы сделать репортаж о геноциде в Руанде.

Между апрелем и августом 1994 года

там было зверски убито миллион людей.

Если 12 000 стульев испугали меня насмерть

своим количеством,

задумайтесь на секунду о миллионе людей.

Чтобы вам легче было представить, я расскажу,

как увидела дорогу:
вдоль дороги, до самого горизонта,

на целую милю вдаль, сложенные
горой в два человеческих роста,

лежали трупы.

Это была лишь малая часть убитых.

Среди них были матери,
прижимавшие к себе детей,

застывшие в предсмертных спазмах.

Война нас многому учит.

Я упомянула Руанду,

потому что эта страна,
где, как и в Южной Африке,

почти через 20 лет после событий,
затягиваются старые раны.

56% членов парламента — женщины.

Это замечательно!

Конституция содержит строгий запрет

на упоминание имени хуту или тутси —

больше нельзя делить людей
на этнические группы,

а именно это послужило причиной резни.

Мой друг, сотрудник гуманитарной организации,
рассказал мне чудесную историю,

мне, по крайней мере, она кажется чудесной.

Она о группе сирот,
в которой были и хуту и тутси,

и о группе женщин, желавших усыновить их.

Детей выстроили в ряд
и отдавали женщинам.

Не было никакой компенсации
за то, что одни из них тутси,

другие хуту, ни слова о том,
что «вы убили мою мать»,

а вы, возможно, убили отца.

Их просто собрали вместе,
таким примирительным жестом —

мне это кажется удивительным.

Когда у меня спрашивают,
как я могу делать репортажи о войне,

почему я продолжаю это делать,

вот мой ответ.

Когда я вернусь в Сирию, кстати, через неделю,

я увижу людей удивительного героизма,

некоторые из которых воюют за демократию,

за то, что мы принимаем как должное.

Вот почему я этим занимаюсь.

В 2004 у меня родился сын,

я называю его ребёнком-чудом,

потому что после всего, что я видела: смерти,

разрухи, хаоса, после всех ужасов жизни,

у меня родился луч надежды.

Я назвала его Люка,
что означает «приносящий свет» —

он и приносит свет в мою жизнь.

Я упомянула его, потому что,
когда ему было 4 месяца,

редактор международного отдела
снова послал меня в Багдад,

где я работала репортёром
во время режима Саддама,

во время и после падения Багдада.

Я помню, как садилась в самолёт,
заливаясь слезами,

плача о разлуке с сыном.

Пока я была там,

известный иракский политик, мой друг,

спросил меня: «Что ты здесь делаешь?

Почему ты не дома с Люкой?»

Я ответила: «Я должна это видеть».
Был 2004 год,

начало кровавого периода в Ираке.

«Я должна это видеть,
я должна знать, что происходит,

я должна рассказать».

Он сказал мне: «Возвращайся домой.

Если ты пропустишь его первый зуб

и не увидишь первый шаг,
ты никогда этого себе не простишь.

А войны никуда не денутся».

К сожалению, войны никуда не денутся.

Я обманываю себя,
если думаю, что моя журналистская,

репортёрская и писательская деятельность

положит конец войне.
Это не в моих силах.

Я не Кофи Аннан.
Он не смог остановить войну.

Он пробовал уладить
конфликт в Сирии и не смог.

Я не специалист ООН
по разрешению конфликтов.

Я даже не врач
в гуманитарной организации.

Сколько раз
я чувствовала себя беспомощной,

видя, как люди умирают рядом со мной,
и будучи не в состоянии спасти их!

Я всего лишь свидетель.

Моя роль — быть голосом тех,
у кого нет голоса.

Один коллега описал это так: проливать свет

на самые тёмные закутки мира.

Вот что я стараюсь делать.

У меня не всегда получается.

Иногда это приносит больше раздражения,
чем радости,

потому что кажется,
что я кричу в пустоту,

кажется, что всем всё равно.

Кому есть дело до Сирии?
Кому нужна Босния?

Кому какое дело, что происходит в Конго,

в Кот-д'Ивуар, Либерии, Сьерра-Леоне,

во всех тех местах,

которые я не забуду до конца жизни?

Но моя профессия — быть свидетелем —

в этом суть и смысл

репортёрской деятельности.

Всё, что мне остаётся — это надежда,

не на политиков и власть имущих —

как бы я не хотела верить в то,

что они прочитают мои слова и что-то сделают,

я не тешу себя иллюзиями.

Я просто надеюсь, что если вы
запомните что-то из мной сказанного,

или завтра за завтраком
вспомните одну из моих историй:

историю о Сараево,

или историю о Руанде,

то моя работа была не напрасной.

Большое спасибо.

(Аплодисменты)