Я рад быть здесь и говорить о ветеранах, так как я служил в армии не потому, что хотел пойти на войну. Я служил не потому, что во мне была страсть или потребность отправиться за границу и сражаться. Откровенно говоря, я служил потому, что колледж чертовски дорогой, а с этим обещали помочь, и служил в армии, так как это было то, что я знал, и в чём, как думал, мог преуспеть. Я не из военной семьи. Я не военный мальчишка. Никто из моей семьи не становился военным, и я впервые познакомился с военнослужащими в возрасте 13 лет, когда меня отправили в военную школу, потому что мама угрожала мне военной школой с восьми лет. У меня были проблемы, когда я рос, и мама всегда говорила что-то вроде: «Если ты с этим не справишься, я отправлю тебя в военную школу!» Я смотрел на неё и говорил: «Мам, я буду стараться». Когда мне было девять, она начала давать мне буклеты, чтобы показать, что не шутит, а я думал: «Хорошо, мам, я вижу ты серьёзна и буду стараться». А когда мне было 10—11, моё поведение становилось только хуже. Я был на испытательном сроке по учёбе и поведению ещё до того, как мне исполнилось 10, а наручники на запястье я впервые ощутил в 11 лет. Когда мне было 13, мама подошла и сказала: «Я не могу больше это терпеть. Я отправлю тебя в военную школу». Я взглянул на неё и сказал: «Мам, я вижу ты расстроена и буду стараться». А она: «Едешь на следующей неделе». Так я впервые получил общее представление о военных, потому что ей это казалось хорошей мыслью. Я искренне с ней не согласился, когда впервые появился там, ведь за первые четыре дня я убегал из этой школы пять раз. Школу окружали большие чёрные ворота, и каждый раз, когда все отворачивались, я убегал через эти ворота. Я основывался на их предложении покинуть школу в любой момент, как захочется. Я говорил: «Что ж, в таком случае, я бы хотел уйти». (Смех) Но это не работало. И я продолжал убегать. В итоге, после пребывания там некоторое время и по окончании первого года в этой военной школе, я осознал, что взрослею. Я понял: то, что мне нравится в этой школе и во всей этой структуре — нечто, с чем мне ранее не приходилось сталкиваться: факт того, что я, наконец, ощущал себя частью чего-то большего, частью команды, что людям было важно моё наличие там, что лидерство не было пустым словом, но настоящей, по сути, центральной частью всего процесса. И когда для меня наступило время выпуститься из школы, я стал думать о том, чем бы мне хотелось заниматься, и как, вероятно, большинство студентов не имел представления, что бы это было. Я подумал о тех, кого уважал и кем восхищался. Я подумал о многих, в частности, мужчинах в своей жизни, с которых я брал пример. Все они носили форму Соединённых Штатов Америки, потому для меня вопрос и ответ стали весьма простыми. Вопрос о том, кем я хотел быть ответился сам собой: «Думаю, военным». К делу подключилась армия, натренировала меня, и когда я говорю, что пошёл в армию, не потому что хотел принимать участие в войне, правда такова: я вступил в 1996 году. Не так уж много чего происходило. Я никогда не был в опасности. Когда я отправился к матери — впервые я поступил на службу в 17 лет, то есть мне необходимо было родительское разрешение вступить в армию, потому я доверил ей всю бумажную работу, а она предположила, что это было нечто вроде военной школы. Она думала: «Это помогло ему раньше, так что я просто позволю ему там остаться», — не догадываясь, что подписанные ей бумаги были согласием на приём её сына в армию, чтобы стать военным. Я прошёл через весь процесс, опять же, постоянно думая: «Круто! Может, буду служить по выходным или по две недели в году, поднатаскаюсь». Пару лет спустя, после моего вступления, после того, как мать подписала те документы, весь мир изменился. А после 9/11 вся подоплёка выбранной мной профессии стала совершенно иной. Я пошёл на службу не ради того, чтобы сражаться, но так как теперь я был в рядах армии, это было именно тем, что должно было произойти. Я так много думал о тех солдатах, коими мне, в конечном итоге, придётся руководить. Помню, когда мы впервые, сразу после 9/11, тремя неделями позже я был на самолёте, летящем за границу, но не по военным делам и причинам. Я летел за границу, потому что получил стипендию на обучение там. Я получил стипендию, чтобы поехать за границу, учиться и жить там. Я жил в Англии, и это было интересно. Но в то же время те, с кем я тренировался, те солдаты, с которыми я прошёл всю подготовку и готовился к участию в войне, теперь отправлялись туда. Они вскоре должны были очутиться в тех местах, которые подавляющее большинство проходящих подготовку не могли даже найти на карте. Несколько лет я потратил для окончания аспирантуры. Всё то время, что я провёл, сидя в зданиях Оксфорда, построенных сотни лет назад ещё даже до того, как были основаны США. И вот сижу я там, беседуя с преподавателями о заказном убийстве эрцгерцога Фердинанда, и как это повлияло на начало Первой Мировой, а мой разум и сердце всё время вместе с моими солдатами, которые в тот момент набрасывали кевлары, хватали свои защитные жилеты и придумывали, как конкретно сменить позицию или как почистить пулемёт в темноте. Такова была новая реальность. К тому времени, как я выпустился и вернулся в своё подразделение, и мы собирались развернуться в Афганистане, в моей части были солдаты, участвовавшие в своей второй или третьей компании, когда я ещё не участвовал в своей первой. Помню свою первую операцию. Когда поступаешь на службу и проходишь через боевые действия, каждый смотрит на твоё плечо, потому как там расположена нашивка с указанием боевой части. Так что сразу же, как кого-то встречаешь, жмёшь руку, и тут же глаза смотрят на плечо, ведь хочется знать, где человек служит, в какой боевой части. И я был единственным, у кого на плече ничего не было, и жгло всякий раз, когда кто-нибудь туда смотрел. Но вот есть шанс поговорить со своими солдатами и разузнать, почему они вступили в армию. Я — потому как колледж был дорогой. Многие из моих солдат поступили на службу по совсем иным причинам. Из чувства долга. Со злости, потому что хотели что-то сделать. Потому что их семья сказала, что это важно. Из желания своего рода мести. По целому набору причин. И вот мы все за границей сражаемся в этих столкновениях. Удивительно то, что я весьма наивно стал прислушиваться к этой фразе, которой никогда полностью не понимал, ведь после 9/11 начинаешь слышать эту идею, когда кто-то подходит и говорит: «Благодарю за твою службу». Я последовал примеру и то же самое стал говорить своим солдатам. Ещё до того, как участвовал в сражении. Но я и не представлял что это значило. Просто говорил, потому что звучало правильно, как нечто, что следует сказать тем, кто служит за границей. «Благодарю за твою службу». Но я даже не представлял себе контекста или что это могло значить для тех, кто это слышал. Когда я впервые вернулся из Афганистана, я считал, что если тебе удалось вернуться из столкновений, то опасность позади. Думал, что если ты покинул зону конфликта, то, вроде как, можно стряхнуть пот и сказать: «Уф-ф-ф, рад, что выкрутился», не понимая, что для так многих людей их война по возвращении домой всё ещё продолжается. Она продолжает происходить в сознании, в воспоминаниях, в испытываемых эмоциях. Уж простите, что нам не нравится быть среди большой толпы. Простите, пожалуйста, что мы проводим неделю там, где 100-процентное соблюдение правил светомаскировки, потому как не разрешено передвигаться с белыми огнями, которые могут быть видны за километры, вместо них используют маленькие зелёные или голубые огоньки, не различимые издалека. Простите, если так внезапно после 100-процентной светомаскировки мы через неделю оказываемся посреди Тайм-Сквер и испытываем трудности с адаптацией. Просим прощения, что после воссоединения с семьёй, живущей совсем без тебя, теперь, когда ты дома, так не просто вернуться к ощущению нормы, ведь само понятие нормы для тебя изменилось. Помню, когда вернулся, хотел общаться с людьми. Хотел, чтобы люди спрашивали меня о происшедшем, чтобы подходили и интересовались: «Чем ты занимался?», подходили и спрашивали: «Как это было? Какая была еда? Какие впечатления? Как ты?» Но единственный вопрос, который мне задавали: «Ты кого-нибудь убил?» И это от тех, кто был достаточно любопытен, чтобы вообще что-то спросить. Ведь порой у людей есть страх, опасение, что если сказать что-то, то можно обидеть или что-то не то вызвать. Потому в общем по умолчанию лучше ничего не говорить. Загвоздка тут в том, что тогда чувствуется, будто твоя служба никем и не признана, будто всем всё равно. «Благодарю за твою службу» — и живём дальше. Мне хотелось лучше понять, что скрывается за этим и почему слов «Благодарю за твою службу» не достаточно. Факт таков: у нас есть 2,6 миллиона ветеранов — мужчин и женщин — войн в Ираке и Афганистане, и они среди нас. Иногда мы их знаем, иногда нет, но есть это чувство, общий опыт, разделяемая связь, когда мы знаем, что этот опыт и эта глава нашей жизни, хоть и закрыта, ещё не окончена. В контексте слов «Благодарю за твою службу» люди меня спрашивают: «Что для тебя значат эти слова?» Для меня «Благодарю за твою службу» значит признание наших историй, заинтересованность в том, кто мы, понимание той силы, которой так многие, с кем мы служим, обладают, и того, почему эта служба так много значит. «Благодарю за твою службу» — это признание факта, что только наше возвращение домой и снятие униформы ещё не значит, что наша служба своей стране теперь окончена. Правда в том, что есть много чего ещё предложить и отдать. Когда я смотрю на людей, как мой друг Тейлор Урруэла, который потерял в Ираке ногу, но имел 2 заветные мечты в жизни. Одна — стать солдатом, другая — игроком в бейсбол. Он теряет ногу в Ираке, возвращается домой и вместо того, чтобы решить, что с потерей ноги второй мечте не сбыться, он решает, что всё ещё хочет стать игроком в бейсбол, и запускает вот группу, называемую VETSports, что сейчас работает с ветеранами по всей стране и использует спорт как способ восстановления. Люди, вроде Тэмми Дакворт — бывший пилот вертолёта, для вождения которого нужны две руки и ноги для управления рулём. Её вертолёт сбивают, она пытается запустить вертушку, но та не отвечает на её инструкции и команды. Она пытается безопасно посадить вертолёт, но и этого не получается, а причина тому: машина не повинуется командам, поступающим от её ног, так как их оторвало. Она едва выживает. Приходят медики и спасают ей жизнь, и пока она дома восстанавливается, она осознаёт: «Моя работа ещё не окончена». И теперь она использует свой голос, как женщина-конгрессмен из Иллинойса для борьбы и защиты ряда случаев по проблемам ветеранов. Мы поступили на службу, так как любим страну, которую представляем. Мы поступили, потому что верим в идею и верим в людей справа и слева. И всё, о чём мы просим, чтобы слова «Благодарю за твою службу» были бы не просто пустой фразой, а искренним интересом к тем, кто вышел вперёд, просто потому, что их попросили об этом Для нас это верно не только сейчас, не только во время военных операций, но и много после того, как последний бронетранспортёр скрылся и был сделан последний выстрел. Это люди, с которыми я служил, и они — те, кого я почитаю. Так что благодарю за вашу службу. (Аплодисменты)