Впервые я произнёс молитву
в витражном соборе.

Я стоял на коленях ещё долго после того,
как прихожане поднялись на ноги,

окунул обе руки в святую воду,

перекрестился.

Моё крохотное тело поникло,
похожее на вопросительный знак,

застывшее на деревянной скамье.

Я попросил Иисуса исправить меня.

А когда он не ответил,

я подружился с тишиной в надежде,
что мой грех сгорит,

станет бальзамом для моих губ,

растворится на языке как сахар,

но остался привкус стыда.

В попытке возвратить меня к святости

моя мать рассказала мне о том,
каким чудом я был;

сказала, что я могу стать
кем захочу, когда вырасту.

Я решил

стать мальчиком.

Было забавно.

Я пошёл на поправку —
с беззубой улыбкой,

пытаясь стёртыми коленками
заслужить уважение,

играл в прятки с тем,
что осталось от моей цели.

Я был «оно».

Победитель в игре, о которой
не знали другие дети.

Я был анатомической загадкой,

вопросом без ответа,

балансируя между неловким мальчиком
и стеснительной девочкой.

А когда мне исполнилось 12 лет,
мальчишеский образ перестал быть милым.

Тётушки с ностальгией говорили, что
скучают по виду моих коленок в тени юбки,

напомнив мне, что моё поведение
не поможет мне выйти замуж,

что я рождён для традиционного брака
и вынашивания детей.

Я проглотил их оскорбления
вместе с унижением.

Естественно, я не раскрыл свою тайну.

Дети в школе заставили меня её открыть.

Называли меня непонятным мне словом —

«лесбиянка».

Но я был больше мальчиком,
чем девочкой; Кеном, а не Барби.

Причиной тому была
не ненависть к моему телу.

Просто я люблю его так,
что могу отпустить,

отношусь к нему, как к дому.

А когда дом рушится,

ты не эвакуируешься,

а делаешь его достаточно комфортным
для того, что есть внутри;

достаточно привлекательным
для визита гостей;

чинишь пол, чтобы можно 
было уверенно стоять.

Моя мать страшится,
что я назвал себя увядшим.

Пока она считает отголоски эхо,
оставленного Мией Холл,

Лилой Алкорн, Блейком Брокингтоном,

она опасается, что я умру бесследно,

стану темой для разговоров 
из категории «вот стыд-то».

Она заявляет, будто я
превратил себя в мавзолей,

ходячий гроб;

газетные заголовки сделали
из моей личности спектакль.

Имя Брюса Дженнера у всех на устах,
в то время как мучения от жизни в его теле

становятся лишь сноской
внизу похожих страниц.

Никто не считает нас людьми.

Ведь мы, скорее, призраки, нежели плоть.

Потому что люди опасаются,
что мой гендерный поиск — обман,

извращённый каприз,

незаметно заманивающий их в ловушку;

моё тело — пир для их глаз и рук,

и раз накормившись от моей уловки,

они срыгнут всё то,
что им не понравилось.

Они засунут меня обратно в шкаф
висеть среди остальных скелетов.

Я буду самым занятным аттракционом.

Вы замечаете, как это легко —
вогнать людей в гробы,

допустить ошибку в имени на надгробии?

А люди всё удивляются,
от чего это чахнут их дети?

Они бегут из коридоров школы,

боясь за секунду стать
очередным хэштегом,

в страхе, что разговоры в классе
превратятся в Судный день.

Сегодня встречные машины «обнимают» больше
трансгендерных детей, чем их родители.

Интересно, сколько пройдёт времени,

прежде чем станет достаточно
предсмертных записок трансов,

прежде чем мы поймём,
что наши тела становятся уроками о грехе

куда раньше уроков о любви к ним?

Как будто Бог не спас нас
в своём милосердии;

будто моя кровь не вино,
омывающее ноги Иисуса.

Молитвы застревают комом в горле.

Может, я нормальный.

Может, мне всё равно.

Может, Господь наконец
услышал мои молитвы.

Спасибо.

(Аплодисменты)